лалалай...тем временем на работе

[rina-wind]

выдержки из Ее (читай, Лоры) Романа Плаща и Шпаги

* * *
Захлебнуться дождями? Немыслимо.
Кто сказал, что на свете есть смерть?
Просто осень осыпалась листьями,
Чтобы стылую землю согреть.

Кто назвал безрассудство нелепостью,
Не достоен ни песен, ни слов -
Перестали вы быть вашей светлостью,
Но смакуете горечь от снов,
Что пропитаны сладостным ядом
Пенных кружев во мраке карет.
Опьяненный каким листопадом,
Потеряли вы алый берет?

Кто ласкал ваши тонкие волосы,
О бессмертной любви говоря,
Хрупкий мальчик с надтреснутым голосом,
Вечный паж сентября?
* * *
Мы расстались с тобою одиннадцать лет назад,
Исчерпав эту тему, как сплетню об адюльтере,
Что становится скучной, едва потеряет яд.
Мы расстались чужими, довольные в полной мере.

Мы расстались во чистом поле, среди зимы.
Обстоятельства были сложными (так казалось):
Если помнишь, я всю дорогу боялась тьмы,
А потом потеряла стремя, совесть и жалость.

А потом, как назло, потеряла клинок и ствол,
Животина моя, как есть, повалилась в снег -
И пока твои лошади мчали упругий бег,
Я тебя прокляла, и ключи положила в стол.

Раскаленные ветры пустыни прошли надо мной,
Свист железа и пена прибоя прошли надо мной,
Надо мною прошла тишина, раскрывая суму.
"Все пройдет", - говорил Соломон.
Я не верю ему.

Потому что никак не проходит то место в груди,
Где живет сумасшедший альтист, и терзает струну.
Мы-то думали: столько мелодий грядет впереди...
Но упрямый дурак не спешит, и играет одну.

Значит, это судьба. А судьба и награда - одно.
Дай мне руку, мертвец, потому что ты умер давно.
Заржавела твоя амуниция, вылинял мех,
Ты и раньше красой не блистал, а теперь - просто смех,
И к тому же одиннадцать лет - это все-таки срок.
Не могу обращаться на "вы" ни в строке, ни меж строк.
Годы сильно тебя потрепали и в смысле ума...
Был бы жив - так совсем бы испортили хуже клейма.

Ну да ладно, покойник, вставай и лишайся покоя.
Раньше были мы порознь одни - но отныне нас двое.
В межреберье смеется альтист над поющей струной.
...Подымайся из праха, любимый, и следуй за мной.
* * *
ВАЛЕТ ПИК

Точеных скул оливковый загар,
Разлет бровей, как аспидные крылья,
Уместного молчанья редкий дар -
Не дай Господь, чтоб это стало былью.

Волна украла цвет твоих зрачков,
И потому ты в сговоре с волною,
Ты возишь контрабанду с островов.
Не дай Господь мне стать твоей женою!

С трапеций над зеваками смеясь,
Ты покоряешь площади Палермо,
Тебя снедает пагубная страсть -
Не дай Господь тебе остаться верной.

Змеится рот, привыкший к афоризмам,
Висок белеет ранней сединой,
Не дай Господь мне встретиться с тобой
И оказаться пленницей харизмы.

Твоим грехам нетрудно заблудиться
В шеренге добродетелей твоих,
Но вряд ли ты избавишься от них.
Не дай Господь тебе на свет родиться.

Под переплетом крышки гробовой,
Узлами букв привязанный к страницам,
Живи своей придуманной судьбой.
Не дай мне Бог хоть раз тебе присниться.
* * *


даа, кто чем занимается на работе... а я в промежутках между составлением памятки по ипотечному кредитованию для молодых семей, почитываю содержимое ее сайта www.grosmeister.ru


UPD: а здесь Ее прозаический "ОН"

…Он представляется мне смуглым и горьким, как палестинский рыцарь. Его время – ночь. Его пространство – мысль. Над ним всегда незримо витает запах сандала, восточных пряностей, дыма, жара раскаленной жести и песка. Его прикосновения полны морской соли – знак дальних странствий, забытых злодеяний и долгой памяти. Он черно-бел. Белизна эта довольно условна – она сродни слоновой кости, старой, желтой и пористой, но все же это белизна. Усталые люди ценят белизну. Чем больше – тем лучше. Они любят сладкое. А я ценю в нем черноту. И горечь. Потому что сладкое любят несерьезные молодые дуры. А я человек серьезный – я хочу принять от него смерть.

Он вошел в мою жизнь вместе с первой сигаретой и первой сессией. Он, в принципе, появлялся там и раньше – но не на законных правах. Дурной, хлипкий, со следами изощренных мук, которым подвергали его домохозяйки, не понимающие его природы. Меня познакомил с ним поэт-авангардист. Это произошло ночью, на общежитском подоконнике. Потом поэт, общежитие, сессия и авангардизм истаяли – а он остался.

Он – единственный, рекламу чего можно выносить на нашем телевидении. Она несет его печать. Печать мышления.

Он – единственный тонизирующий напиток, который разрешено пить доминиканским монахам. Они пьют его в полдень, в библиотеке, жмуря глаза и болтая о политике Ватикана.

Он – единственный наркотик, легализованный повсеместно. Никто не скажет о нем дурного слова.

Он появился у нас при Екатерине Второй вместе с вольтерьянством, длинными рассуждениями на бумаге и краткими любовными романами.

Заваривать его умеют только турки. Во-всяком случае, именно так называется потребная для этого посуда.

Ирландцы пьют его с ромом из толстых бокалов бутылочного стекла. Ирландцам всегда мало – у них крепкие головы, в которых давно поселились смеси – от джин-тоников до коктейля Молотова.

Австрийцы пьют его с огромным количеством сливок и сахара. Презренная нация пряничных домиков, фарфоровых кукол и трехспальных кроватей.

Итальянцы пьют его с мороженым и ликером. Чего еще ждать от мафиози, которые так и не разобрались, что любят больше – кровь или оперу?

Англичане пьют его черным из маленьких чашек, где всего в меру, даже соли. Поэтому англичане хорошо соображают, у них самые лучшие сыщики и нормальный парламент.

Французы пьют его повсеместно. В бистро, в ресторанах, в религиозных коледжах, в собственных мансардах, на чердаках и под мостом. Каждый клошар имеет на него право. Но он у них пресен.

Американцы пьют его по привычке все тащить в рот. И в извращенной форме. В Америке он не только растворимый и насквозь искусственный – они лишили его главного. Кофеиновой составляющей. Селиконовая Америка все опошлила. Кофе без кофеина – бык без яиц. Зато они научились его красиво упаковывать. От этого ненависть к халтуре только возрастает.

В России его тоже насилуют. Это место его страданий. Его делают из мусорных отходов и шелухи прочих развитых стран, потому что здесь он не созревает. Поэтому у нас его делают из ячменя. При Брежневе повсеместно продавались ячменные напитки, носящие его гордое имя и ежезаварочно покрывающие его позором. Они исчезли только вместе с социализмом, и оба эти явления теперь вечно будут идти рука об руку.

Но это не все. У нас его варили в эмалированных чанах. В котлах его варили и пили всей семьей, как писал Стивенсон. Он был прозрачным, как паломник перед смертью. Он хорошо шел в рабочих столовых с плакатами «Хлеба к обеду в меру бери!» под резиновые курьи ноги с рисом и салатики из квашеной капусты. Недоступный опиум для народа.

Но и это еще не все. Его здесь пьют на сырой воде. Насыпают иностранный порошок в чашку – и суют под струю холодной воды. Потому что горячая вода в наших кранах течет из канализации. Ее нельзя пить под угрозой сибирской язвы. Холодную тоже – но она не так сильно пахнет. А его природа покрывает все. Пьют же его так, потому что экономят время. Потому что любят быструю езду. Потому что все должно происходить одновременно, коли разговор зашел. Сигарету в зубы, морду в ладони, кофе из-под крана.

И верно – какая разница, кофеин-то остается! Нам не важен вкус – нам важен эффект. Это как с водкой. Неважно, что паленая и мерзотная – главное, чтоб душа согрелась.

Но водка, как вещество женского рода, коварна и душегубительна. А он – никогда.

Он, конечно, вызывает зависимость. Кофеиновая ломка – это бархатный застенок с тошнотой, мигренью и сонливостью. Он порабощает волю. Всегда в ней бывает миг, когда ты готов на все ради трех пакетиков «нескафе» – трех, потому что идиоты, которые их расфасовывают, ничего не понимают в кофейной зависимости и простом русском слове «доза».

И всегда после этих пакетиков бывает миг, когда из середины лба выдвигается широкоформатный объектив – с характерным потрескиванием и еле уловимым скрипом – это расправляются мозговые извилины. Объектив включается – и ты чувствуешь себя властелином мира.

Им можно отравиться. Это очень неприятное, даже опасное состояние. Оно сопряжено с сильной тошнотой, страшным сердцебиением, перебивами дыхания, холодным потом, дрожанием рук и коленей, ненавистью к себе и четким знанием, что мотор в твоей груди не вечен. Оно сопряжено со страхом. Это инициация.

Его можно смешать с димедролом, чтоб не умереть раньше времени и обеспечить себе тыл. Это преступление. Любой врач и любой обыватель выразятся одинаково – и будут правы.

Он творит чудеса. Он него проходят мигрени. Он вызывает мигрени. Он возбуждает. Он усыпляет. Он обостряет чувства. Он притупляет бдительность. Он пробуждает литературный дар. Это единственное, у чего нет обратного хода. Никого никогда кофе не сделал дебилом.

Он связан с гнилыми интеллигентскими компаниями и гнилым интеллигентским одиночеством. Он придает значение всему, к чему прикасается. Он облагораживает любые руки, что касаются его.

Его сортами любят козырять нувориши, чьи секретарши носят на подносах пойло вместе с банкой. Смотрите, неудачники, что мы можем себе позволить.

Его этикетками устлан путь к коммерческому успеху и жизненному краху. Его следовало бы запретить, как абсент.

Его аромат, источаемой во время правильной варки на просеянном песке, вызывает ясное осознание, что мир устроен хорошо, и там, в небесах, кто-то сильно о нас позаботился. Возможно, это то самое безотчетное чувство любви ко всему творению и ко всякой в нем твари. Его следовало бы прописать членам правительства.

Он делает из людей космополитов. Он – это тот дом, который ты всегда можешь унести с собой.

Он ассоциируется у меня со старинным креслом, в котором я буду стареть в свое удовольствие, читая интеллектуальные детективы. У моего приятеля он ассоциируется с одиноким стулом посреди тюремной камеры, в которой предстоит давать свои последние показания. Благодаря этому я понимаю, насколько мы разные.

Я пью его на скорую руку, холодным, из чашек, в которых остались его же следы, между сигаретными затяжками и стуком клавиатуры. Мой приятель тоже. Благодаря этому я понимаю, насколько мы одинаковы.

Он всегда обещает свободу. Призрак ее витает в кофейнях Парижа 1968 года, над жестяными кружками кубинских повстанцев и на кухнях времен перестройки. В Писании ничего не сказано о яблоке. Яблоко – удобная инсинуация. Древо познания Добра и Зла было кофейным.